Жестокий мой, нежный мой, слышишь?
Луна разлилась по июню
и тонут душистые травы
в трясинах жемчужной печали.
Ты знаешь, как страшно быть стеблем,
отдавшим себя поцелую
чужой, ослепительной дали?
Быть тоненькой, хрупкой травинкой,
до смерти несущей проклятье
безжалостной близости корня;
такой изумрудно-безумной
и неизлечимо бескрылой?
Смотри, как они умирают
от яда серебряных песен.
Смотри, как вплетаются в ветер
зелёные ниточки вздохов.
Луна для того их убила,
чтоб быть не такой одинокой,
усталой, нездешне красивой,
всё время куда-то бредущей
по пустошам вечного неба...
Ей нужно травить эти ночи
потоками горького света,
и бусинки прерванных жизней
ловить на алмазные иглы.
А травы - они слишком хрупки,
болезненны, тонки, ранимы...
Они ведь, всего-то и могут,
что лить бесконечные слёзы,
дрожать под далёкой луною,
и шелестом полные души
отдать на съедение звёздам.
Их смерти никто бы не понял,
когда бы о ней не запели
мои воспалённые губы,
живущие той же тоскою.
Любимый, возьми мою руку,
дрожащую, словно травинка.
Держи меня крепко, как корень.
Я знаю, ты сильный - ты сможешь
держать, невзирая на крики.
Я тоже отравлена светом,
безумием трав обречённых...
Я полужива, и готова
в порыве агонии лунной
земные законы нарушить -
сорваться, лететь, и, как звёзды
по глыбе гранитного неба
разбрызгать искристую душу.
Поэтому будь непреклонен:
не дай своим пальцам разжаться,
а мне - умереть одинокой,
печальной, далёкой, жемчужной,
чужой, нестерпимо красивой...
Не дай мне узнать безысходность
пустых и бескрайних просторов.
А после, когда я затихну,
отмучаюсь, сникну, обмякну
и похолодеет ладошка
в твоих исстрадавшихся пальцах,
поймай облегчённый мой выдох,
возьми себе всё, что осталось,
и только разбитое сердце
отдай на съедение звёздам.