Муха.

Солнечный лучик проскользнул через плохо зашторенное окно в светлую, но немного тесную комнату. По-хамски проскользнул – не поздоровавшись и не спросив разрешения. А впрочем, эти солнечные лучики осенью все такие. Как арестант перед казнью, зная, что ему уже нечего терять, грубо шутит с угрюмым конвоиром, так и этот крохотный кусочек света и тепла в позднее и не теплое уже сентябрьское утро торопится наиграться перед зимним затишьем.
Обычно такие лучики первым делом начинают назойливо светить в глаза спящим обитателям комнаты, но у этого гостя игры были еще более безобидными – он просто пробежался по помещению и, спустя некоторое время, теплым и светлым пятнышком остановился на сидящей на полу мухе. Наверное, нет смысла описывать этот хорошо известный всем персонаж. Ничего примечательного в мухе не было: обычное черное тельце, прозрачные некрасивые крылышки и премерзкий назойливый характер. Солнечному гостю она тоже не понравилась, он поерзал немного на месте, хмыкнул, чуть дернулся вправо и принялся с нарочитой внимательностью осматривать чахлое комнатное растение в дальнем углу. Муха не обратила внимания на пренебрежение незваного хама и с видом полного осознания собственного достоинства продолжала оставаться в гордой и красивой задумчивости. А думала она о вечном. О том, о чем другие мухи и не слышали никогда, а именно о высокой и незнакомой ей человеческой любви. И мысли в ее крохотной неприглядной головке гуляли в это время совсем не насекомые, а наоборот, очень даже высокие и благородные, может быть, даже выше и благороднее, чем у иного «homo sapiens». На размышления подобного рода муху натолкнули разбросанные по 37 комнате студенческого общежития, исписанные и помятые листочки печатной бумаги. Исписаны они были трогательной и длинной историей первой любви… а может, и не первой уже – первый лист в рукописи отсутствовал, и муха, за неимением листа и жизненного опыта в данной области, в этом вопросе до конца не разобралась. Но ей почему-то казалось, что любовь, описанная на этих мятых листочках, была именно первая. Почему – она и сама не знала, да это и неважно. Автором был Рома Солнышкин, студент второго курса юридического факультета. Бедный Рома до сих пор не мог понять, как он попал в столь чужое для него место. Дело в том, что Рома был романтиком… но это тоже неважно, да и речь сейчас совсем не о нем…
Со временем лучику надоело изображать безразличие и надменность, и он тихонько подобрался поближе, пытаясь разглядеть то, над чем так увлеченно склонилась муха. Возможно, изобразительный талант автора рукописи и на него произвел бы такое же яркое впечатление, как на черную крылатую жительницу 37 комнаты, но коварное непостоянство осенней погоды черной тенью огромной грозовой тучи нависло над незваным и в комнате и в этом осеннем мире гостем, вынуждая его исчезнуть.
Муха не сразу заметила изменение погоды и исчезновение хамоватого посетителя, а заметив, ничуть не расстроилась, даже напротив – хмурая осенняя погода идеально вписывалась в печальный настрой повести, а отсутствие чужака позволяло чувствовать себя свободней. Вот только сентябрьская прохлада не доставляла особой радости. Размышляя обо всем этом, муха немного отвлеклась, и даже заинтересовалось новым в ее еще очень недлинной жизни явлением – звуками дождя. Да-да, именно звуками, так как сам дождь она видеть пока не могла, мешал большой письменный стол, расположенный у окна. Подгоняемая любопытством, она взлетела на стол и принялась с интересом рассматривать открывшуюся за стеклом картину.
Тихо и безнадежно падали листья, срываемые ветром и тяжелыми частыми каплями; мокли скамейки и не добежавшие еще до общежития озябшие студенты; испуганно дрожали веточки не выросшей за лето яблоньки. Узкими невзрачными переулками провинциального городка брел дождь…
Наверное, дождь пришел издалека. Он выглядел таким усталым и одиноким, что мухе сразу захотелось его пожалеть, прожужжать ему что-нибудь теплое и утешительное, или даже спеть какую-нибудь насекомую колыбельную… да что угодно! Только, чтобы он перестал плакать. Она тут же расправила крылышки и неосторожно подлетела к приоткрытой форточке так, что ее даже задела крохотная и холодная капелька. Муха отпрянула и, отлетев чуть в сторону, презабавно поиграла крылышками, стряхивая с них воду и внезапную отчаянную смелость. Дождь вдруг показался ей таким мокрым, холодным, неприветливым, очень строгим и даже чуть-чуть скользким, что лететь к нему стало страшновато.
А он, и не зная о ее существовании, шлепал по асфальту вместе со своей шелестящей, звенящей и шуршащей осенней музыкой, как один мухин знакомый – босой нищий шарманщик из перехода метро. Такой жалкий, мокрый, замерзший… ничей…
Мухе было до безумия и слез его жаль, но ее пугали его чужие строгость и холодность, и свои внезапные чувства и предчувствия. Пугали, но не отпугивали… И, осмелев, она вольно и красиво, может быть даже вольней и красивей, чем самые вольные и красивые лебеди, бросилась навстречу чужому и близкому дождю…
Если бы у нее было хоть немножечко больше сил, она бы сумела, выдержала бы натиск осенней прозы ее насекомой жизни, натиск ветра и дождевых капель, больно бьющих по крохотной некрасивой головке так, что перед глазами все плыло, и мозаика ее зрения никак не хотела складываться в хоть сколько-нибудь вразумительную картину.
«Только бы долететь, только бы долететь, еще совсем немного…» - думала она, все ближе и невыносимей клонясь к сырой земле, и все сильнее удаляясь от своей мечты и рукописи Ромы-романтика из 37 комнаты, что, впрочем, одно и то же.

Понравилось?

Проголосовало: 4 чел.