- Мы едем жарить каштаны? – спрашивает Сали, когда я кладу в багажник мешок с сухими поленьями и бросаю туда два раскладных рыбацких стульчика.
- Едем, дорогая, - говорю я.
- На то же место?
- Конечно, - подтверждаю я, и думаю, что она могла бы об этом и не спрашивать. Зачем спрашивать, если это будет наша уже, кажется, пятая поездка к тому дереву.
Поляна с расположившимся почти по ее центру огромным старым каштаном встретила нас праздником осенних красок. Солнце катилось по золотистым кронам рощи, торопясь к закату. Дымок от начавшего разгораться костра, словно скучая от вечернего безветрия, начал вытворять непонятные зигзаги, играя с самим собой, устремляясь ввысь и растворяясь в начинающей темнеть голубизне неба.
Я бросил в яркий жар костра порцию каштанов. Они начали прыгать на угольях, вращаясь, толкая друг друга, словно желая устроиться поудобнее.
Мы сидели по разные стороны костра. Сали наблюдала за пляшущими на угольях каштанами, а я смотрел на нее и думал о том, что в ней есть что-то магическое. Как в этом огне горящих поленьев.
- Ты смотришь на меня? – спрашивает она, не поднимая глаз.
- Да, смотрю.
- А о чем ты думаешь, когда смотришь на меня? - Об этом она меня тоже уже спрашивала здесь же, под этим старым каштаном. Я не думал, что ей ответить, потому что вдруг начал ощущать какую-то замкнутость времени. Была женщина, которая знает обо мне все, женщина с неустроенной судьбой, с растерянностью, похожей на то, будто она заблудилась в этой жизни. Заблудилась в свои двадцать семь, то и дело попадая в тупики лабиринта событий. Но в этом лабиринте блудил и я. А она ждала и надеялась, что я подскажу ей, как из него выбраться. Если бы я знал! А она ждала. Какая-то замкнутая цепь, думал я.
Я понимал, сколько причинял ей боли. Но то, что я осознавал свою эгоистичность, ничего не меняло во мне, хотя от этого я ненавидел самого себя. А она прощала мне то, чего, я уверен, никогда бы не простил ей. Я уходил от нее к другим женщинам, но она не устраивала скандалов, не била по физиономии, когда встречала меня где-нибудь с очередной пассией. Она здоровалась и спрашивала: «У тебя все в порядке?». И улыбалась. Но улыбались только ее губы, а в глаза ей лучше было не заглядывать. Я целовал ее руку, и она исчезала. Исчезала опять надолго.
У меня в мастерской висит ее портрет. Он полотно завешан простыней. Сали портрет не видела. Я открываю полотно и ставлю портрет на мольберт, когда начинаю чувствовать, что Сали опять мне нужна. Я могу долго сидеть перед этим полотном. Я всматриваюсь в ее лицо. На портрете ее живые глаза. Я уже несколько раз затирал их охрой, чтобы избавиться от застывшего в них вопроса.
Пожилую женщину, которая приходит убирать в моей мастерской, зовут Таисией. А я ее зову Та Ивановной. Она знает, кто на портрете. Когда прихожу и вижу, что мастерская не прибрана, значит Таисия открывала портрет и видела затертые охрой глаза. Она знает, о чем это говорит, и злится на меня.
Таисия живет рядом. Случается, увидев в окнах мастерской свет, может появиться даже где-нибудь за полночь. Вот и теперь пришла, несмотря на поздний час, села на кресло-качалку у камина и сказала:
- Извини, не спится. Видел, опять не горит фонарь на нашем перекрестке? – Зачем ей нужен этот фонарь - не знаю. Но в нем часто перегорает лампа, и он вновь загорается лишь после того, как я звоню своему знакомому чиновнику из какого-то Райэлектро.
- Заварить чай? – спрашивает Таисия.
Чай она делает из трав, которые сама собирает. Наливает его мне в большую фаянсовую кружку с отломанной ручкой и испачканную красками. Эту кружку она не моет - я не разрешаю. В этом – немного пижонства, но больше суеверия. В моем мозгу застряло что-то, заставляющее чтить эту кружку с пятнами красок. Случается, когда сижу за мольбертом и ничего у меня не получается, кладу кисть и беру в руки кружку. И даже разговариваю с ней. Бред какой-то. Ну, просто, по дедушке Фрейду.
Когда чай был готов, Таисия поставила чашку на столик рядом с мольбертом. Аромат напитка, перемешиваясь с запахами растворителя красок, вдруг пробудил во мне воспоминания, совсем не связанные с этими запахами. Странно все-таки устроен человек. Ведь запахи, которые наполняли комнату, не имели ничего общего с тем, как пахнут морские водоросли, выброшенные на песок прибойной волной.
Там, на юге испанского средиземноморья, мы жили в меленькой рыбацкой деревушке. Туда летом приезжает множество рисующей и пишущей братии. И даже весьма именитые мэтры. Благодаря этому, деревушка сохранила свою первозданность, и ее не коснулся бум курортного бизнеса.
Жили мы на самом берегу, в маленьком уютном домике, который нам сдавала громкоголосая пожилая испанка. Совсем рядом находился небольшой особнячок с флигелем, весь поросший вьющимся плющем. В том домике много лет жил и творил сам Сальвадор Дали. За такую близость к жилищу мировой знаменитости хозяйка накручивала надбавку к оплате за постой. Присматривал за домиком художника высокий старик с мефистофелевским профилем и большой серьгой в ухе. Мы ему понравились. Он стал часто приходить к нам. Садился в углу на скрипящий табурет и наблюдал за нами. Старик был немногословен – за несколько часов мог произнести два-три слова о чем-либо, совсем не связанным ни с нами, ни с ним. Часто приносил в глиняном кувшине холодное красное вино, которое изготавливал сам. Вино было густое, сладкое.
- У Дали тоже была женщина, которую он очень любил, - произнес однажды старик необычно длинную для него фразу. – Она была ваша, русская. Звали ее Гала. Она его делала счастливым и несчастным.
Когда он ушел, Сали спросила:
- Ты понял, что хотел сказать старик?
Не помню, что я ответил. Но помню, проснувшись утром, увидел приколотый к стене большой лист ватмана, на котором фломастером было написано: «Старик сказал, что я твоя Гала, которую ты очень любишь!». Сали, совсем обнаженная, стояла в проеме двери. Где-то там, за ней, было окно, в которое врывались лучи только что поднявшегося над морем солнца. Во всем этом было что-то мистическое, наполнившее меня острым, до боли острым, ощущением красоты. Но тут же его смыло молнией ворвавшейся искры зыбкости этого увиденного и поразившего меня. Потом я часто буду возвращаться к тем нескольким секундам. Не знаю зачем. Может для того, чтобы воскресить и понять то, непонятно откуда взявшееся чувство тревоги? Или может быть это было предупреждение об условности наших ощущений света и времени, напоминание о том, что все имеет начало и конец?
Обычно, когда солнце уже ложилось на воду, мы спускались с небольшого обрыва к морю. На воде, покачиваясь на некрутой зыби, лениво дремали утомленные дневной охотой гларусы. Воздух к этому времени уже был наполнен йодистым запахом водорослей, подсыхающих на нагретом за день песке.
До мелочей помню многое, что происходило с нами там. Помню так, словно это случилось только вчера. Сали лежит с закрытыми глазами на циновке у самой воды. Прибой, будто заигрывая, касается ее ступней.
- Море хочет мне что-то рассказать, - произносит она.
Я подползаю к ней по горячему песку и прикасаюсь к ее руке. Сали тонко чувствует и точно определяет мое настроение. Когда я переполнен ею, достаточно одного моего взгляда или прикосновения, чтобы все остальное, каким бы важным для нее не было, растворилось, превратилось в ничто. Я где-то читал, что жертвенность влюбленной женщины – это просто материнский инстинкт. Я говорю об этом Сали.
- Твой умник, который сказал это, - обрывает маня Сали, - видит женщину только ниже пояса. Он просто жалкий акушер и не способен поднять глаза чуть выше.
Ее суждения бывают до жестокости логичны, а сарказм - беспощадным. Мне это в ней тоже люблю. Однажды на тусовке какому-то молодому кинорижесеру, который никак не мог выйти из кайфа своего первого творческого успеха, Сали бросила:
- В вас гений сейчас не только изо рта, но даже из ушей выглядывает. Вы не боитесь, что он от вас убежит?
Народ хохотал и аплодировал. Лицо молодого киношника залилось краской. Он стал зачем-то застегивать верхнюю пуговицу рубашки, которая никак не подавалась его пальцам.
Сали уговорила меня поехать в город. Мы вышли на шоссе и стали ловить машину. Нас подобрал какой-то молодой испанец, ехавший на полугрузовичке, с кузовом, доверху наполненным апельсинами. Парень вел машину лихо. На поворотах апельсины вываливались за борт и разбегались по серому асфальту веселыми золотистыми пятнами. А когда Сали оборачивалась и заглядывала через заднюю форточку в кузов, в ее глазах тоже появлялось золото освещенных ярким солнцем апельсин. Парень все время нам что-то рассказывал. Что-то очень смешное, потому что сам громко и с удовольствием хохотал. Сали тоже смеялась и толкала меня в бок локтем и требовала:
- Ну, смейся, чего сидишь, как Буда!
Город был наполнен праздником. Именно так я его воспринял, когда мы окунулись в хаос неширокой улицы. Да, это был хаос – какая-то безалаберная круговерть людей, машин, велосипедов. Причем все двигалось, как казалось, не подчиняясь никаким законам и правилам. Галдеж автомобильных сигналов, цунами музыки, выливающейся из распахнутых дверей и окон ресторанчиков и баров, крики продавцов и разноязычный говор людей – все это перемешивалось, словно в каком-то огромном котле, и сверху еще поливалось палящими лучами яркого южного солнца.
На веранде ресторанчика, прикрытой полосатым тентом, мы нашли свободный столик и еще не успели усесться, как перед нами появилась молоденькая официантка. Стянутые сзади в тугой узел черно-смоляные волосы и огромные, в пол-лица, глаза типичной креолки, декольте воздушной блузочки, дерзко открывающее шоколад девичьих грудей, полураскрытые в беззаботной улыбке пухлые губы – все было прекрасной натурой для портрета.
- Ее надо рисовать, - воскликнул я, не в силах вырваться из гипнотизирующего взгляда южанки. Ее глаза обещали все. Они призывно кричали: ты только намекни, и я исполню любое твое желание!
Сали постучала ножом по бокалу и, изобразив грозную гримасу, произнесла по-испански:
- Advierto, lo he tomado ya en el cautiverio! - А потом мне: - Не увлекайтесь. Я ее предупредила, что вы, мэтр, уже у меня в плену.
Мы пили холодное золотистое вино, наливая его из вспотевшего графина и ели жаренные мускатные орехи. Сали смеялась и требовала, чтобы я признался, что ее глаза красивее глаз той креолки. Я соглашался. А испанка через каждых пять минут появлялась перед нами, спрашивала звонким гортанным «Que desean los señores?»- «Что еще хотят госполда?» и убегала, оглядываясь, дразня огромными глазами, и растворялась, как призрак, в темной глубине зала. Сали улавливала эти мои взгляды на креолку и, не выдержав, сказала:
- Я вижу, ты уже рисуешь эту юную испаночку. Представляю, чем бы случилось, если бы меня здесь не было.
Возможно, то, что случилось потом, имело прямое отношение к той реплике Сали. Мне легче, если я думаю, что так Сали преподнесла мне урок.
Подробности я помню отрывочно, будто просматриваю киноленту, склеенную из перепутанных кусков.
Мы с Сали плыли в пышущем жаром людском потоке. Заглядывали в какие-то лавки, где она примеряла различные безделушки. Потом Сали долго кокетничала перед зеркалом в шляпном магазине и бросала на меня взгляды, требующие оценки очередного головного убора. Остановились на шляпе с огромными полями, которая ей действительно бесподобно шла.
Вышли из магазина и остановилась, соображая, в какую сторону нам идти. И тут Сали кто-то окликнул. К нам проталкивался через толпу мужчина с пробивающейся сединой, в очках с толстой роговой оправой. Я помню выражение ее лица: радость сменилась растерянностью. Она посмотрела на меня и тихо произнесла:
- Это Андрей. Помнишь, я тебе рассказывала?
Я помнил. Она мне рассказывала о своем бывшем муже Андрее, с которым они прожили пять лет и развелись. Он физик, уехал в Америку, где работал в какой-то научной лаборатории. Я когда-то спросил Сали, любила ли она своего мужа, и после паузы, как мне показалось, слишком затянувшейся, она почему-то очень тихопроизнесла: «Очень…». У меня, после того ее «очень» несколько дней было гнусное настроение. Черт те что, думал я, и чего злюсь? Ведь это было давно, и это был ее муж. Я знал, как останавливать эти свои вспышки ревности – надо заставить себя вспомнить, скольким женщинам я сам признавался в любви. И многих из них я действительно любил. Да нет,не многих, а почти всех. Я твердил себе, что моя ревность к ее прошлому - это самолюбие самца. Но это все равно вылизало откуда-то и пилило где-то внутри.
Сали представила нас друг другу. Я отошел, демонстрируя «демократичность своей сути», как называл такие жесты один из моих друзей. Потом я буду корить себя за тот жест.
Я стоял перед витриной магазина в нескольких метрах от них и видел в стекле их отражение. Он держал ее руку, что говорил, она согласно кивала. Я обернулся и увидел, что он целует ее руку. Целует опять и опять. Мое спокойствие улетучилось. Мир зашатался вверх-вниз. Я перестал быть цивилизованным человеком. Невероятно хотелось, чтобы она выдернула свою руку, бросила ему что-нибудь резкое и пошла ко мне. Я не видел ее лица, но видел, как он смотрел на нее. А она не забирала своей руки. «Она забыла о тебе», - ехидно произнес внутри чей-то голос. Я даю себе команду: вдох - выдох! Не помогает. Чертовски больно видеть это. Чтобы не наделать глупостей, поворачиваюсь и быстро ухожу. Не помню куда.
Я лежал на кровати, глотал из бутылки ром и бросал взгляды на стрелки часов, которые двигались недопустимо медленно. Очень медленно! Где-то рядом, шумело море, слышались хриплые крики гларусов. Я вслушивался в эти звуки, надеясь уловить в них ее шаги. Но Сали не пришла.
- Твой чай совсем остыл, - напомнила Таисия. Ее слова вернули меня из того далека.
- Тебе плохо? – Таисия пододвинула ближе ко мне мою испачканную красками кружку с отломанной ручкой.
Таисия хочет со мною поговорить. И я знаю, о чем. Но я не хочу. Просто я ей не скажу того, что многократно говорил самому себе. Не скажу ей и того, что я собираюсь сказать Сали. Я приготовил много слов. Я уверен, она вернется. Придет и спросит: «Тебе было больно?». Спросит именно так. И я знаю, почему она задаст этот вопрос. Просто я надеюсь, что она преподнесла мне урок. Дьявольски неприятный урок. Но выходит, мы должны отвечать за то, как мы живем. Только не знаю перед кем. Перед Богом или перед самими собой?
Помню одну нашу ссору. Почти месяц ждал, что она позвонит, хотя первым должен был сделать это я. Бесцельно ходил по комнатам, пахнущим ее духами. На столе стояла фотография, на которой мы с ней беззаботно улыбались из-под ветки серебристой ели. Я много раз направлялся к ее дому, и возвращался с полпути. Но однажды подошел и увидел ее в окне. Шел мелкий равнодушный дождь. Она стояла там, за мокрым стеклом, и еще не видела меня. Лицо было грустным, а в глазах… Глаза были, как на портрете, спрятанным под простыней в моей мастерской.
Я и сейчас часто прихожу к ее дому. В надежде, что увижу ее, как тогда, в окне. Но окна смотрят на меня равнодушной темнотой.
Таисия звенела у мойки посудой. А я почему-то подумал, что ведь скоро снова созреют каштаны. Надо не забыть заготовить дрова для костра.

Анатолий ДАШКЕВИЧ