Ворон жил на крыше бизнес-центра «Миллениум» — ультрасовременного двадцатипятиэтажного здания, построенного в середине девяностых годов минувшего века в деловом центре города. Работал Ворон лифтером — обслуживал высокоскоростные лифты: три пассажирских и один грузовой. Обитал он в технической кабине в компании безымянного рыжего кота, который прибился к нему еще позапрошлым летом. Ночевали они — тут же: в растянутом гамаке, купленном на распродаже подержанных вещей, который он подвесил между двумя электромоторами на четырех крюках, позаимствованных в соседней спортивной школе, — вместе с парой старых татами, служивших в качестве коврового покрытия. Спартанскую обстановку внутри технической кабины оживляли настенные часы с кукушкой, под которыми пылились кипы книг и беззвучно охлаждал мясные и рыбные консервы, да банки с пивом портативный автомобильный холодильник, перекочевавший на крышу из ультрамаринового «Жука», греющего дни напролет свою выпуклую спину на солнце на автостоянке бизнес-центра. Кроме этого, в кабине нашлось место для электроплитки, кое-какой посуды, потертого дорожного чемодана, в котором Ворон хранил свой «арктический» свитер с длинным, как штанина, воротом, джинсы, футболки и нижнее белье, а так же для «мебели» — складного журнального стола и двух стульев, наличие которых на высоте нескольких десятков метров над землей, выглядело столь же нелепо, сколь, скажем, присутствие семейной пары утконосов в стае диких уток! Весь свой нехитрый скарб Ворон иронично именовал — «Celestial Belongings». Администрация бизнес-центра смотрела на «астрономические пожитки» и кота сквозь пальцы, будучи обеспокоенной исправностью лифтового хозяйства, а вовсе не нравом человека, который обслуживал дорогостоящие механизмы. К чести Ворона, ему никогда и не приходилось слышать в свой адрес упреки в небрежном отношении к работе, ведь он носил на плечах светлую голову, знавшую толк в электричестве и сведущую в вопросах механики, а из этих самых плеч росли руки, привычные к обращению с отверткой и пассатижами. Каждый год, переезжая ранней весной на крышу бизнес-центра, Ворон сдавал помесячно свою однокомнатную квартиру в северо-западном районе города, за счет чего получал ощутимую прибавку к собственной заработной плате. С наступлением заморозков, ему приходилось возвращаться в нее обратно, и все эти месяцы — напитанные холодными дождями и просвистанные ветрами — являлись для него самым неуютным временем в году. Больше всего Ворона раздражали автомобильные пробки на пути к бизнес-центру, а кота — круглосуточное вещание соседского телевизора за стеной. На самом-то деле фамилия у Ворона была, но пользоваться ей приходилось ему крайне редко: обычно, у окошка кассы или в день выборов. Для удобства обращения с ней, я сократил ее ровно на три буквы: как-то не вязались они у меня со всем его «птичьим» обликом: бледным — с высокими скулами — лицом, длинным — с горбинкой — носом, карими — глубоко посаженными — глазами, черным как смоль — вечно взъерошенным — волосом и нескладной фигурой, в которую уместилось почти два метра росту. Ворон, впервые услышав сокращенный вариант своей фамилии, произнес несколько раз его вслух, будто пробуя на вкус, затем пожал плечами и задумчиво произнес: — Гм! Символично. Первое время эта забавная манера Ворона пожимать плечами и разговаривать с задумчивым видом на самые простые темы вызывала у меня улыбку. Интуитивно я чувствовал, что она унаследована им из его прошлой жизни, о которой он нехотя сообщал расплывчатые, будто фотоснимки поверхности Плутона, сведения. Собирая их воедино, словно фрагменты паззла, я все-таки выяснил, что он был старше меня на десять лет, от неудачного брака в его бумажнике сохранилась фотокарточка трехлетней дочери, а от некогда успешной карьеры маклера — тот самый ультрамариновый «Жук» и роскошный галстук от Gucci. Кстати, Ворон надел этот самый галстук в моем присутствии — один-единственный раз: в день моего рождения, которое мы отмечали на крыше бизнес-центра. В тот вечер я впервые оказался в гостях у своего приятеля и, в глубине души, искренне позавидовал его внутренней свободе, позволявшей ему беззаботно существовать на высоте нескольких десятков метров над суетой суетой. Оглядывая владения Ворона, я не смог сдержать своего восторга, о чем и не замедлил сообщить ему своим восклицанием. — Нравится? — спросил он. Я энергично закивал головой: мол, нет слов! — Дарю! — ответил он, вскинул вверх руку и, поделив указательным пальцем надвое Северное полушарие неба, добавил: — Например, вот эту половину! С днем рождения! Попировав гигантской пиццей с грибами, сыром и анчоусами, салатом из крабов с зеленым яблоком и кукурузой, пирожными и запив все это пивом, мы присели — свесив вниз ноги — на краю крыши и закурили. Во мраке первой апрельской ночи город, озаренный неоновыми огнями, походил на громадный пинбольный автомат в темной комнате, который кто-то позабыл отключить. Пустынные улицы время от времени оживлялись светом фар одиночных автомобилей, проскакивающих перекрестки без соблюдения правил дорожного движения, в соседнем районе заливалась тоскливым воем полицейская сирена, ей вторили с окраин города бродячие псы, а еще дальше — оглашая степь гудками маневровых «кукушек» — глухо громыхала железнодорожная сортировочная станция. — Ты когда-нибудь был счастлив? — спросил я у своего приятеля, обозревая подаренную им половину Северного полушария неба и мысленно вороша позапрошлогоднюю листву под окном школьного класса, в котором нам преподавали курс астрономии. Ворон тряхнул головой, пожал плечами и задумчиво проговорил: — Счастливый человек — опасен для окружающих. — Кто это сказал?! — возмутился я, протестуя всем своим существом, отчего, чуть было, не вывалился вниз из-за ограждения крыши. — Франц Кафка, — ответил Ворон и придержал меня за плечо. Я приходил на крышу к Ворону практически каждую субботу, если не возникало каких-либо неотложных дел или не случался сильный дождь. С утра субботы и до позднего вечера воскресенья мы только и делали, что бездельничали, потягивали пиво и играли в трик-трак: не дать, ни взять — две беспечные улитки, сбросившие свои раковины и устроившие пикник на вершине пня посреди оживленной тропы в лесу. С наступлением сумерек, мы накрывали на стол, провозглашали наш традиционный тост «За крыши мира!», ужинали и, разостлав татами под открытым небом, болтали обо всем на свете. Ни до, ни после своего знакомства с Вороном, я не испытывал такого удовольствия от простого человеческого общения, а его жизненная философия подкупала меня своей ясностью: «Жизнь — это невероятное сплетение случайных обстоятельств, в которых человеку дано высшее право — существовать; потому, как и сам Бог, вовсе не старец на облаке, а молодой человек, который бродит среди нас, сунув руки в карманы потертых джинсов». Так говорил Ворон. И восемнадцатилетний Бог, — в футболке, джинсах и кедах, — который пьет пиво и читает книги, — казался мне понятным и близким. Время от времени мы все-таки спускались на землю и разъезжали по городу в автомобиле Ворона: взимали «дань» с его квартиросъемщиков, наведывались в книжные магазины, подкрепляли себя «горячими собаками» с колой на скамье в Центральном парке, разглядывая прохожих и вслушиваясь в беседу птиц, судачивших о чем-то своем — пернатом — в кронах ветвистых лип, а затем отправлялись в кинотеатр на пятичасовой сеанс. В один из таких походов в город мы заглянули в антикварный салон, — то ли спасаясь от духоты, то ли от праздного любопытства, точно уже не помню. Салон оказался просторным и светлым помещением со множеством коридоров и закоулков, искусственно образованных из стеллажей с раритетами, конторками, пианино, напольными часами, чучелами диких зверей и зеркалами, в рост взрослого человека. Примерно, полчаса, мы бесцельно блуждали в этом лабиринте предметов быта минувшей эпохи, как вдруг наткнулись на неведомый аппарат, который фантастическим внешним видом напоминал нечто среднее между автоматом для продажи газированных напитков и космическим кораблем пришельцев! В мгновение ока мы пережили всю гамму чувств, овладевших фермером Маком Брейзелом при виде серебристых осколков полвека тому назад! — Что это?! — выдохнули — в один голос — мы. — «Juke-Box»! — ответил антиквар, прихлопнул мухобойкой докучливое насекомое, которое билось о стекла окна у нас за спиной и добавил: — Джукбокс. Сказанное антикваром не произвело на нас никакого впечатления. — Автомат для прослушивания пластинок, — пояснил он, зевнул и продолжил: — Его в разгар Перестройки привез в наш город один чудаковатый кооператор из Находки, а туда он попал из японского города Кобэ, где его моряки торгового флота выменяли у хозяина портового бара; уже в Союзе наши умельцы переиначили его на советскую мелочь, — проговорил он, оглядел нас с головы до ног, и строго спросил: — Будете смотреть или брать? Спустя два дня, Ворон продал первому же попавшемуся покупателю своего ультрамаринового «Жука» и приобрел в антикварном салоне джукбокс, втащив его с моей помощью на крышу бизнес-центра, соблюдая при этом осторожность, приличествующую, разве что транспортировке пироксилина — из одной колбы в другую! Вместе с джукбоксом мы приобрели у антиквара полдюжины семидюймовых пластинок, на 78 оборотов, и «Путеводитель по музыкальным автоматам Р. Вурлитцера», — единственного, существующего в природе, специализированного труда, который был издан на английском языке в 1984 году в городке Де-Мойн и прилагался антикваром в качестве технического паспорта. Из этой книги мы и узнали о том, что время и место явления на свет джукбокса точно не установлено, а слава его изобретения до сих пор оспаривается. Однако доподлинно известно, что его прямым предшественником являлся музыкальный автомат, который изобрели инженеры из американской компании «Automatic Music Instrumental» в тридцатых годах минувшего века. Как бы там ни было, но первыми сообразили, что к чему, владельцы придорожных закусочных, коих было великое множество в южных штатах США и завсегдатаями которых являлись чернокожие рабочие с табачных, сахарных или хлопковых плантаций. Именно они и ввели в обиход термин «Juke-Box», который, в свою очередь, произошел от неправильно произносимого ими английского глагола: «too jook» — «танцевать», вкладывая в него собственный смысл: «бузить». Примерно, в то же самое время, сами придорожные закусочные и получили до сих пор распространенное в Северной Америке прозвание: «Juke-Joint’s». Официальное американское радио, находившееся, в те далекие времена, в руках белых, поначалу вовсе не жаловало джаз — «музыку рабов», отчего, первое время, джукбокс пребывал в тени, откуда он выступил во всей своей красе в эпоху Великой Депрессии, когда Сухой закон загнал алкоголь и рулетку в глухое подполье. Предприимчивые владельцы подпольных баров и казино по достоинству оценили его преимущества — стоил такой автомат сущие копейки, а заменял собой целый джазбэнд! Так что, вскоре, сияя в беспросветном мраке американской ночи ослепительным солнцем, манящим к себе искателей утех и приключений, джукбокс начал свое триумфальное шествие по территории США, покоряя все без исключения развлекательные заведения, и секрет его успеха заключался лишь в том, что для него не существовало разницы, какого цвета у тебя кожа и носишь ли ты шляпу, — главное, чтобы у тебя была душа, а в твоем кармане бренчала мелочь! Монополия на производство джукбоксов в США принадлежала сразу трем фирмам-производителям: «Rock Ola», «See Burg» и легендарной «Wurlitzer». Фирма Рудольфа Вурлитцера — немецкого инженера американского происхождения — оказалась наиболее удачливой: именно с ее конвейеров сошли самые лучшие — с точки зрения дизайна и надежности — модели музыкальных автоматов. Вурлитцер не прекращал их выпуск, даже в те дни, когда Соединенные Штаты вступили во вторую мировую войну, а на пластмассу и сталь, необходимые для военных нужд, были наложены ограничения! Вот тогда-то и хлынули тысячи джукбоксов, — сначала в Азию, затем в Африку и, наконец, в Европу, — следуя по пятам за бравыми янки на острова Мидуэй и Иводжима, в Касабланку и Бизерту, наконец, в Париж и Западный Берлин. И всюду, где бы они не появлялись, там уже навсегда умолкали человеконенавистнические речи Адольфа Гитлера и расцветали ароматные бутоны голосов Луи Армстронга или Эллы Фицджералд. — Вот это да! Только в 1946 году фирма Вурлитцера выпустила 56 тысяч джукбоксов — это в четыре раза больше всех «Аэрокобр» и «Летающих крепостей», произведенных американской военной промышленностью в годы войны! — восклицал Ворон, перелистывая «Путеводитель». И я искренне полагал, что, появись на свет вся эта уйма джукбоксов пораньше, лет этак на пять, и никакой второй мировой никогда бы не случилось! «Джаз», «фанки-соул», «рокабилли» — эти, и многие другие, термины отныне зазвучали для нашего слуха, будучи оживленными соприкосновением звукоснимающей иглы джукбокса с поверхностью шеллачных пластинок, как магические заклинания, которые оберегали наши души от хаоса повседневной реальности, а сам джукбокс, возвышавшийся посреди технической кабины на манер изваяния с острова Пасхи, мнился нам, чуть ли, не идолом древнего культа! С первого же дня, когда джукбокс появился на крыше бизнес-центра, Ворон завел ряд непоколебимых правил. Согласно Первому правилу, он включал джукбокс только в моем присутствии, чем демонстрировал мне не только свое уважение, но и подчеркивал значимость для себя самого нашей дружбы. Я же, в свою очередь, со всей серьезностью относился к исполнению требований Второго правила — никакой музыки, кроме джаза! Так что, пять дней в неделю, мы только и делали, что жили ожиданием встречи с джукбоксом: насвистывали себе под нос мелодии, нашептывали тексты пьес, вызубренные нами наизусть, и свято хранили в своей памяти историю о том, как обычный фокстерьер, по кличке Кусака, стал «визитной карточкой» звукозаписывающей компании «His Master’s Voice», — да-да, тот самый пес, который и по сию пору заглядывает в трубу граммофона! Ворон даже обзавелся шляпой — настоящей «федорой», — точно такой же, как у героев кинофильмов в стиле «нуар»: фетровой, с узкими полями и тремя пижонскими вмятинами на высокой тулье, и уже никогда больше не расставался с ней. Что же касалось меня, то я отказался от ношения поясного ремня в пользу подтяжек, которыми щеголял поверх сорочки, заменившей собой привычные мне футболки. Сами наши «сеансы причащения к джазу», как их поименовал Ворон, походили на заседание какого-нибудь мужского клуба в сороковых или пятидесятых годах минувшего века: поместив джукбокс в угол технической кабины, мы установили рядом с ним складной журнальный стол, и, выставляя, всякий раз, на него банки с пивом, рассаживались на стульях, дымили сигаретами, как два паровоза, и играли в карты, заменившие собой трик-трак. Масло в огонь нашего страстного увлечения джукбоксом, джазом и всем тем, что, хоть каким-либо образом было связано с ними, подливал и сам антиквар — старик Герштейн, которого мы прозвали между собой: «Наш агент на Земле». Понятное дело, что количество пластинок в нашем городе было крайне ограниченным, однако ему, все-таки, удавалось, время от времени, разыскать какого-нибудь престарелого меломана и уговорить его на сделку. Цены на эти раритеты эпохи до полупроводникового периода, в буквальном смысле слова, кружили нам голову, но Ворон не считался с расходами, без сожаления, растрачивая деньги, оставшиеся от продажи «Жука». В своем стремлении расширить репертуар джукбокса, мы обращались в газеты, и, затем, накупив их целую кучу, вырезали ножницами подходящие объявления и обклеивали ими стены технической кабины. Собственно же приобретение очередной пластинки планировалось нами с особой тщательностью, и походило на то, как герои голливудских криминальных боевиков, обычно, планируют ограбление банка: мы изучали по карте города маршруты движения, прикидывали время и место будущего «происшествия», принимали во внимание все мелочи и обсуждали детали будущей сделки, чуть ли не в лицах. — Есть товар, — картавила трубка телефона на проходной бизнес-центра надтреснутым голосом антиквара. — Время и место! — отвечал Ворон, заговорщицки прикрывая рукой мембрану и оглядываясь по сторонам. — У памятника «будильнику» декабристов! В восемь часов вечера! — говорил старик Герштейн и заканчивал разговор своей излюбленной фразой: — И не забудьте, молодые люди, о комиссионных! Третье правило гласило: «Вброшенная однажды в музыкальный автомат монета — возврату не подлежит!» Розыск советской мелочи возлагался на меня, и приходилось прилагать поистине неимоверные усилия, чтобы оправдать доверие, оказанное мне «свыше». В своих поисках, схожих с приключениями, я забирался в комод родителей, промышлял на даче у бабушки и входил в доверие к женщинам бальзаковского возраста, чтобы, завладев обесценившимися медяками, скрыться «в неизвестном направлении». — Я пас! — заявил я однажды своему приятелю и пояснил свое решение словами: — Сегодня ночью мне снился... пятак! Самый обыкновенный — медный! Я гонялся за ним по всему городу — всю ночь напролет, — покуда не загнал в какой-то тупик на окраине! Мне даже пришлось пустить в дело «Чикагскую печатную машинку», которую мы с тобой видели в прошлую субботу в фильме «Дик Трейси»! Ворон внимательно оглядел меня с головы до ног, потрогал рукой мой лоб, пожал плечами и задумчиво проговорил: — Все равно у полиции против тебя нет ни одной улики — советские денежные знаки и монеты уже давным-давно прекратили хождение на территории нашего государства! — А обманутые мной женщины?! — не унимался я. — Интеллектуальная беседа и романтические грезы обошлись им в копейки! — веско заметил Ворон. Затем с блаженной улыбкой на губах встряхнул полиэтиленовый пакет с монетами, которые мне удалось разыскать в городе в минувшую неделю, как трясут обычно холщовым мешочком с «бочонками» для игры в лото, извлек из него на свет первую попавшуюся монету и поднес ее к глазам, разглядывая со всех сторон в желтоватом свете, который падал на крышу сквозь проем распахнутой настежь двери технической кабины. — Чем мы располагаем? — спросил я, присаживаясь на краю крыши и закуривая сигарету. — Гм! — хмыкнул он из-за моей спины, отыскал подходящую пьесу, вбросил монету в прорезь, нажал на соответствующую ей клавишу на репертуарной панели джукбокса, и, присоединившись ко мне, объявил: — Джимми Уизерспун! «Deep River»! Одна тысяча девятьсот пятьдесят девятый от Рождества Христова! Мгновение спустя, хор исполнил вступление и Джимми Уизерспун налег на весла незримой лодки — крыша бизнес-центра тот час же дрогнула, реальность плавно поплыла у нас перед глазами и, струящаяся из динамиков музыкального автомата мелодия, легко подхватив наши тела с края крыши, закружила их над улицами и скверами, без остатка растворяя нас в себе. Медь еще годилась не только в мире мертвых, но и в мире живых. День за днем планета кружилась в космическом вакууме, как пластинки в джукбоксе, а мы продолжали наслаждаться музыкой и дружбой. Вскоре наступило лето, и дожди иссякли, будто африканские реки в сезон засухи. Ртутный столбик термометра замер на отметке 35º и крыша бизнес-центра превратилась в раскаленную сковороду: стоило, по-неосторожности, сползти с татами, как можно было заполучить ожог третьей степени. Город парил у нас перед глазами, подрагивая в душном мареве, словно мираж, а мы искали спасения в тени технической кабины, вливая в свои желудки холодное пиво, которое тут же превращалось в тягучий и едкий пот, покрывавший наши тела, прокаленные, будто две сардельки на мангале, толстым — толщиной в большой палец — слоем, сгущавшимся к вечеру в подобие оливкового масла. Изнывающий от духоты кот, забившийся в самый дальний угол технической кабины, сверлил нас тоскливым взглядом, всякий раз вздрагивая, когда над городом проплывал — опережая звук — авиалайнер, похожий на гигантскую серебристую птицу, и мы, в свою очередь, провожали его печальным взором людей, которым не повезло родиться в нужном месте в нужное время. В один из таких дней на проходную бизнес-центра позвонил старик Герштейн, сообщил нам о том, что с «превеликим трудом» разыскал очередного престарелого меломана, надиктовал его адрес и добавил: — Зовут «Боб» Петрович! Фарцевал в пятидесятых годах, покуда не угодил под статью: «Преклонение перед западной культурой»! Тот еще «деловар»! И повесил трубку, не заикнувшись — по своему обыкновению — о комиссионных, чем поверг нас в недоумение. На следующий день мы явились по указанному им адресу. «Боб» Петрович оказался крепким импозантным стариком, лет шестидесяти пяти на вид, с аккуратной бородкой, а-ля Эрнест Хемингуэй. Одет он был в футболку, с надписью «Back in USSR», потертые джинсы и кроссовки. На могучем предплечье его правой руки красовалась татуировка — алое сердце, пронзенное стрелой, на котором было написано заморское женское имя: «Samantha»! — Что-то вы больно молоды для джаза! — резюмировал он свои наблюдения, окинув нас с головы до ног; он так и произнес: «Jazz» — по-английски! Мы не нашлись, что ответить и, пожав плечами, огляделись по сторонам — квартира, как квартира: болгарского типа, с явными признаками холостяцкого образа своего хозяина, и большим количеством импортной бытовой техники, произведенной европейскими и японскими фирмами еще в середине восьмидесятых годов. «Боб» Петрович пригласил нас на кухню, а сам, исчезнув в комнатах на пару минут, явился оттуда с конвертом и фильмостатной коробкой в руках. — Вот! — сказал он и выложил свои сокровища на стол. Мы жадно впились глазами в обложку конверта, на которой, по-английски, было начертано от руки авторучкой: Chet Baker «My Funny Valentine» — Откуда она у вас?! — воскликнули — в один голос — мы. — Это, ребятки, осколок легендарного Всемирного фестиваля молодежи и студентов, который состоялся летом 1957 года в Москве! — ответил он. И поведал нам увлекательную историю о том, как убежал из родительского дома, добрался на перекладных до Москвы и попал, всеми правдами и неправдами, на Открытие фестиваля, где и познакомился со студенткой из США — Самантой: восемнадцатилетней, рыжеволосой, с прекрасными, как «две лагуны с высоты птичьего полета», голубыми глазами! Пять дней путешествовали они, рука об руку, по фестивальной Москве, посещали выставки и семинары, общались со своими сверстниками или уединялись в кинотеатрах, предаваясь на последнем ряду объятиям и поцелуям. Им даже удалось побывать на концерте английского квинтета Джефа Элисона, оглушившего публику «гремучей смесью «уэст-коуста» и «хард-бопа»! Наконец, вечером, накануне закрытия фестиваля, Саманта тайком провела его в свой номер в гостинице, которая была оцеплена кордонами сотрудников госбезопасности вкупе с дружинниками, отлавливающими в толпе доморощенных неформалов, где и подарила ему незабываемую ночь любви и ту самую пластинку, с записью Чета Бейкера, собственноручно надписав конверт... — Утром меня, все-таки, сцапали: выяснили, кто я и откуда, обрили наголо, посадили на поезд и отправили восвояси, — подытожил «Боб» Петрович свое повествование и тяжело вздохнул. — А дальше? — вопросили мы. Он покачал головой, горько усмехнулся и спросил: — Вам в школе рассказывали о Хрущеве? Мне припомнилось что-то про «культ личности», Берлинскую стену, «хрущевки», какой-то ботинок в ООН и полет в космос Юрия Гагарина, — в общем: темная история! Все это время, «Боб» Петрович, погрузившись в воспоминания своей юности, молча глядел в окно, курил одну за другой папиросы, блуждая рассеянным взглядом по заглохшему внутреннему двору дома. Настенные часы меланхолично отсчитывали уходящее время, им вторил протекающий на кухне кран, уныло уставившийся на дно раковины, а мы тактично молчали. Наконец старик очнулся, взял со стола конверт и погладил его дрожащей рукой, будто слепец, который ощупывает тело своей возлюбленной. — Что там у вас? — спросил он. — «Десять-Пятнадцать», — отозвался Ворон. — «Bubbler»?! — не поверил старик. — Он самый! — с гордостью заявил мой приятель. — Фартовые, вы, ребятки! — проговорил «Боб» Петрович. И протянул конверт Ворону, который принял его с таким благоговением, словно бы ему вручили хрупкий гербарий, способный обратиться в прах при первом слабом дуновении. Я перевел взгляд на старика и удивился той метаморфозе, которая приключилась с ним: морщины на его лице заметно умножились, кожа пожелтела, кончики губ опали книзу, а глаза, подернувшись мутной слезой, утратили живость и глубину. — А в ней что? — спросил я, указав на фильмостатную коробку, скромно хранившую свою тайну на протяжении нашего разговора. — Да, так: «пластинки на костях»! — отозвался «Боб» Петрович. И продемонстрировал нашему вниманию стопку рентгеновских снимков, вырезанных «кружочком», на поверхности которых проступали многочисленные бороздки — «дорожки» звукозаписи! Внешним видом эти «кружочки» походили на «гибкие» пластинки, которые вклеивались в советские молодежные журналы и предназначались для прослушивания на магнитолах. — Их придумал советский инженер Богуславский, и он же создал первую в Союзе подпольную звукозаписывающую фирму — «Золотая собака». Поначалу их нарезали из пленки, которая использовалась для проведения аэрофотосъемки, позже, меломаны нашли более дешевый материал — рентгеновские снимки: например, эта голень — Диззи Гиллеспи, а эта кисть — Бинг Кросби! Нам стало не по себе, и мы предпочли ретироваться из квартиры «Боба» Петровича на улицу, где и перевели дух. Эта пластинка оказалась последней, которую нам удалось разыскать в городе, и мы невольно вынуждены были довольствоваться тем, что было. Старик Герштейн больше уже не звонил нам по телефону на проходную бизнес-центра, а мой приятель сократил количество вылазок в город до одного раза в месяц, да и то использовал это, как повод навестить квартиросъемщиков. После встречи с «Бобом» Петровичем, внутри у Ворона что-то надломилось, и он заметно охладел к работе, предпочитал крутить в джукбоксе исключительно минорные пьесы, стал употреблять пива больше привычного, в конце концов, впал в глубокую, как колодец, задумчивость, со дна которой рассеянно взирал на мир и общался со мной. Наблюдая за ним со стороны, я догадывался, что внутри у него нарождается какая-то новая сущность, которая — рано или поздно — заменит собой нынешнюю, как змея меняет старую кожу на новую, но я воздерживался от вопросов, полагая, что настанет время и он сам посвятит меня в свой внутренний мир. Да и меня самого в те дни начали обуревать, прежде незнакомые мне сомнения, а на душе появилась какая-то неизъяснимая тоска. Шло время, и, неторопливый, как галапагосская черепаха, июнь, незаметно сменился июлем — еще более жарким и унылым. Воздух прогрелся до такой степени, что напоминал по своей консистенции кипяток. Перед нашими глазами неторопливо проплыли, как кадры в замедленной киносъемке, двадцать девять однообразных дней — неразличимых, как двадцать девять сиамских близнецов. Вскоре я заметил, что в наших отношениях появилось напряжение, едва ощутимое, какое обычно возникает между двумя близкими людьми, когда один из которых уже принял какое-либо решение, но боится его озвучить, не знает с чего начать непростой разговор или же не может найти в своей душе подходящие слова, чтобы облечь в их форму свои мысли. Наконец, Ворон не выдержал внутреннего напряжения и все-таки решил объясниться. — В одном научно-популярном журнале я читал о том, что в тридцатых годах минувшего века янки построили военный аэродром на одном из бесчисленных островов в Тихом океане, — сказал он, вглядываясь в грозовое облако, — первое за все лето, — наползавшее на город со стороны гор. Этот странный разговор произошел между нами на исходе предпоследней субботы июля, которую мы коротали, рассевшись на стульях перед дверью технической кабины, будто зрители в кинотеатре перед экраном. Джукбокс мы еще не включали, поджидая спасительную прохладу, которую сулила гроза. Кот, свернувшись калачиком, дремал на коленях у Ворона, изредка подергивая во сне кончиком хвоста. — В те времена самолеты оснащались поршневыми двигателями и обладали незначительной — по современным меркам — дальностью полета, — продолжал Ворон свою мысль, смысл которой я никак не мог уловить. — Например, Б-17? — спросил я. Ворон утвердительно кивнул мне в ответ головой и продолжал: — Они взлетали с авиационных баз на Западном побережье и приземлялись на этом аэродроме: техники осматривали самолеты, заправляли их топливом, а пилоты отправлялись в бар, где и оттягивались по полной программе! — Наверняка, в том баре имелся точно такой же джукбокс! — выпалил я, будучи сбитым с толку. Ворон довольно усмехнулся и проговорил: — В общем, после второй мировой войны, с развитием реактивной авиации, необходимость в этом островном аэродроме отпала, и янки демонтировали все оборудование, вывезли его в Штаты, а на воротах повесили табличку: «CLOSED». — И что было дальше? — спросил я, представляя себе важного пеликана, изучающего грамматику английского языка по надписи на табличке. — Дальше? — рассеянно переспросил Ворон, пожал плечами и добавил: — Не знаю, может быть, на крыше заброшенного центра управления полетами птицы свили гнезда? — Лучше уж птицы, чем бомбардировщики! — попытался я подбодрить своего нахохлившегося приятеля. Он поглядел на меня долгим взглядом, вздохнул и задумчиво ответил: — Лучше уже не будет! Мы помолчали, наблюдая за тем, как грозовое облако, походившее на гигантского крокодила из детских книжек, проглотило скатившееся к горизонту солнце и медленно впитало в себя потускневшую синеву неба над городом. В заметно сгустившихся сумерках зажглись уличные фонари, замерцали неоном рекламные вывески и озарились желтоватым электрическим светом окна домов. — Значит все-таки решил? — спросил я. — Да. Уволюсь с работы, продам квартиру, закажу в турагентстве поездку в Нью-Орлеан, остановлюсь в гостинице, наутро выйду на улицу, смешаюсь с прохожими и поминай как звали! — ответил Ворон. — И где ты собираешься жить? — недоумевал я. — Сойдусь с нашими эмигрантами, первое время перекантуюсь у них, — предположил он. — А с работой как? — не унимался я. — Ну, куда-нибудь, устроюсь. Например, лифтером! — ответил он. — Ничего не понимаю! Так, ведь, и здесь — то же самое?! — Возможно, — согласился он, немного помолчал и добавил: — Но еще одну зиму я уже точно не переживу! Я оглянулся себе за спину, — сквозь полумрак, клубившийся внутри технической кабины, на манер взвеси угольной пыли, тускло поблескивал своим матовым корпусом джукбокс, еще проглядывали кипы книг и автомобильный холодильник, едва угадывался гамак и доносился стук настенных часов с кукушкой, — почти четыре месяца моей жизни были неразрывно связаны с этим местом и этими вещами. И ровно столько же времени продлился первый и последний в моей жизни пикник на крыше, который я провел в компании Ворона и его безымянного рыжего питомца. Я понимал, что не имею права обижаться на своего приятеля, ведь, жизнь, на самом деле, была невероятным сплетением случайных обстоятельств, в которые изменились и даровали нам высшее право — сосуществовать: пусть, порознь, но, все ж таки, в одно время и в одном месте — на планете Земля! — Знаешь, ты не продавай джукбокс, — прохрипел я, с трудом проглотил колкий ком плача, который запирал мне горло и уже громко и решительно добавил: — И кота никому не отдавай! Ворон крепко пожал мне руку, похлопал по плечу и вздохнул, с чувством глубокого облегчения. — Я буду писать тебе письма — длинные и скучные! — проговорил он. Затем поднялся со стула, прошел к джукбоксу, нашарил в полиэтиленовом пакете монету, вбросил ее в прорезь и нажал на первую попавшуюся клавишу на репертуарной панели. Я вздрогнул и поглядел сквозь дверной проем технической кабины на крышу бизнес-центра, которая утопала в этот момент во мраке и на самом деле походила на крохотный остров, затерянный в безбрежном океане июльской грозы. Ворон улетел в первых числах сентября, а я, вместе с должностью лифтера, унаследовал все «астрономические пожитки» и «мебель». В память о нем, я оставил все, как было, и ночевал в технической кабине до первых заморозков, с наступлением которых переместил джукбокс, пластинки и книги с крыши бизнес-центра на землю, и выбросил всю оставшуюся советскую мелочь в мусорное ведро. Долгими дождливыми вечерами я сидел на краю крыши, потягивал пиво, смотрел на подаренную мне Вороном половину Северного полушария неба, а затем устраивался на ночлег — в растянутом гамаке: в кампании рыжего кота, который и при мне продолжал оставаться безымянным. По примеру Ворона, я сдавал свою однокомнатную квартиру и возвращался в нее только поздней осенью. Когда же от Ворона приходило очередное, «длинное» и «скучное», письмо, и мне становилось невмоготу, я вспоминал его слова о том, все на свете обладает своей — единственной и неповторимой! — мелодией: будь то дождь или тело женщины, строчка в записной книжке или любимая книга, утренний сон или разлука с близким человеком, — и следовал его совету: закрывал глаза и прислушивался. Мир напевал мне пьесу «Nature Boy» голосом Ната «Кинга» Коула.