Тайное стало явным, и уже не было никакого смысла заправлять постель. Моя правая ладонь – встревоженной птицей, в поисках источника опасности – металась над складками простыни. Сколько прошло времени? Час? Два часа? Я сунул руку в нагрудный карман пиджака, вынул сотовый телефон и машинально отметил: «Два часа сорок с чем-то там минут…». Значит, почти три часа я просидел на краю разворошенной постели, практически без движения, молча и рассеянно разглядывая загадочный узор, образованный складками простыни. Я огляделся по сторонам и обратил внимание, что за это время комната заметно преобразилась. Что-то изменилось во всей ее обстановке, изменилось коренным образом и бесповоротно. Набежавшая невесть откуда огромная туча, заслонила собой солнце. В комнате воцарились легкие сумерки, и они несколько смягчили контуры находящихся вокруг меня вещей и предметов. Книги на полке над кроватью, компакт-диски со старыми записями, сложенные в стопки и даже моя собственная рубашка, висевшая на спинке стула в углу, все это стало чужим. А я сам внезапно почувствовал себя посторонним ко всему, что окружало меня в данный момент. Это чувство было для меня новым, совершенно незнакомым и – в силу этих причин – непонятным.

Не знаю, к чему, но отчего-то в моей памяти внезапно всплыла репродукция картины «Бульвар Монмартр» Камиля Писарро. И я отчетливо – во всех деталях, во всех мелочах – разглядел некоего человека в шляпе, прислонившегося спиной к распахнутой двери бистро. Постороннего и безымянного человека, написанного одним беглым мазком кисти французского художника. Кто он такой? Как его звали? Любил ли он кого-нибудь? Чем он занимался и отчего умер? Никогда раньше я не задавался подобными вопросами, ни в отношении персонажей на картинах каких-либо художников, ни обычных прохожих, встреченных на улице. Еще какие-то три часа назад, подобные вопросы показались бы мне малозначительными и не стоящими того времени, которое пришлось бы на них потратить. Смахнув видение и переведя дух, я снова уставился на узор складок простыни. Они образовывали на поверхности поставленный в вертикальное положение и разорванный в основании математический знак бесконечности. Несомненно, что никакого знака на самом деле не было видно, а просто многочисленные складки повторяли контуры двух человеческих тел. Но в тот момент в сгущающихся в комнате сумерках мне могло показаться все, что угодно.

Сняв пиджак и расстегнув ворот рубашки, я медленно вытянулся в постели, заняв левую сторону, на которой она всегда любила спать. Приблизив лицо к подушке, я почувствовал, как к запаху ее кожи и волос, враждебно и настойчиво примешивается чужой: тяжелый, напитанный горечью мужского пота, смешавшегося с ароматом какой-то дорогой туалетной воды. Я закрыл глаза и представил себе сцену измены, произошедшей этим утром: обнаженные тела, тяжелое дыхание, сдавленные стоны. Отмотав воображаемую пленку на час-полтора назад, я увидел ее – в халате и с заспанным лицом – стоящую в прихожей у двери ванной и самого себя, обнимающего ее за плечи. Отчетливо услышал ее голос и почувствовал тепло ее тела под темно-синим атласом халата. Открыв глаза, я стал искать, что-нибудь такое, что она непременно должна была видеть, ведь она всегда занималась сексом с открытыми глазами. Когда-то, давным-давно, я читал о том, что зрачки жертвы, словно бы повинуясь эффекту фотосинтеза, навсегда фиксируют, ту последнюю картинку, которые они увидели за мгновенье до гибели. Хрустальная люстра… пыльная книжная полка… старомодный шифоньер с зеркальной дверцей… часы в виде двух соединенных между собой сердец…

Стоп! Так и есть… В подножье остроконечных скалистых гор, заросших огромными вековыми соснами, приютился небольшой бревенчатый сруб. Точно такой же, какой можно увидеть на иллюстрациях к детским книжкам: из цельных бревен, с одним единственным оконцем и соломенной крышей. Из лесу вела – начинаясь сразу у крыльца сруба – узкая тропа. Ближе к песчаному молу лес постепенно редел, а тропа – прежде, чем упереться в низкий речной берег – пролегала поблизости от полуразрушенной часовни. Полноводная река, образуя в этом месте широкий брод, неспешно несла свои пожелтевшие воды, куда-то на север. Противоположный берег был более крутым и каменистым, совершенно свободным от растительности и иных подробностей, если не считать одной-единственной безвесельной лодки, приструненной к высохшему вязу. Своей причудливой формой вяз напоминал обернувшегося за спину и застывшего в этой неестественной позе человека. Этот гобелен – выцветший и потрепанный за давностью лет, в числе еще нескольких антикварных мелочей – достался мне в наследство от моей бабки. Долгое время он пылился на полке в кладовке, пока месяц или два назад, испытывая осенний приступ сплина, я не прибил его на стену в спальне…

Вскочив с постели, я попытался, было сорвать гобелен со стены, но… задержал руку, поднял с пола пиджак и, рассеянно оглядываясь по сторонам, вышел в прихожую. Щелкнув выключателем, я присел на одно колено и стал обуваться. Машинально оглядев пыльную поверхность трельяжа, я обнаружил, среди прочих вещей, свой собственный и брошенный сюда три часа назад ключ от квартиры. Отстегнув брелок, я несколько раз подбросил ключ в ладони, словно бы стараясь почувствовать его вес. К моему удивлению, он оказался вполне овеществленным предметом, единственным овеществленным предметом из всех окружавших меня вещей. Положив его в карман пиджака, отражаясь в зеркалах трельяжа, я в последний раз оглядел квартиру и вышел на лестничную площадку. Не заперев дверь, спустился вниз и медленно зашагал по улице. Вглядываясь в лица прохожих, время от времени я запускал руку в карман и ощупывал пальцами ключ. Странное ощущение, думал я, наощупь пересчитывая количество бороздок, ведь это ключ от моего прошлого. Того самого, где еще совсем недавно была она, близкие сердцу книги и вещи, наконец, просто мебель или постель. И в эти минуты будущее тем и отличалось от прошлого, что оно пока еще не обжито и ни в одном из моих карманов не отыщется ключа, которым я мог бы отпереть его дверь.

Пропетляв не меньше часа по улицам, я внезапно вышел к лодочной станции, расположенной на восточной окраине города. Несмотря на то, что день был будничным, народу на лодочной станции собралось немало. Ветер унес тучу, куда-то вдаль и, выглянувшее апрельское солнце, снова утопило город в своих лучах. Заплатив за абонемент, я вышел к причалу, но обнаружил у него одну-единственную лодку. Она была утлой, низкобортной да к тому же такой старой, что никто не захотел рисковать и брать ее на прокат. Забравшись в лодку, я оттолкнулся веслом от причала и некоторое время, рассеянно оглядывая пейзаж, отдыхающих людей или просто глядя в зеленоватую от тины воду, медленно плыл вниз по течению реки. Очнувшись, я закурил, вооружился веслами и, примеряясь к течению реки, сделал несколько первых движений. Дно лодки сочилось и хлюпало, весла со скрипом погружались по самые уключины в воду, и вскоре мне удалось развернуть свое утлое суденышко против течения. Уложив на дно одно весло и, нарушая все правила управления лодкой, я повернулся лицом в сторону курса и стал энергично грести. Встречные лодки, обходя меня с обеих сторон, плыли обратно, в сторону городского водохранилища, где располагался парк культуры и отдыха.

Вероятно, многие сочли меня, как минимум, чудаковатым молодым человеком, ведь, несмотря на то, что течение реки было медленным, все отдыхающие предпочитали плыть по течению в сторону городского водохранилища. Да и натирать мозоли, для того, чтобы в полном одиночестве грести, куда-то в глушь, все считали сомнительным предприятием. Но перед глазами у меня стоял тот самый, изображенный на гобелене, высохший вяз и приструненная к нему пустая безвесельная лодка. Нет уж, думал я, энергично работая веслом и все дальше удаляясь от причала лодочной станции, никогда больше в своей жизни я не оглянусь за спину! Вспомнив о ключе, я бросил весло и вынул его из кармана. Закурив, я разжал ладонь и несколько минут разглядывал этот холодный кусок металла. Вытянув руку за борт, я опустил ладонь вниз и он, мелькнув на мгновенье в солнечных лучах, беззвучно исчез где-то в глубине зеленоватых вод реки. Представив себе, как ключ медленно опустился на илистое дно реки, я взял в руки весло и снова принялся грести. С каждым новым взмахом, я все дальше удалялся от лодочной станции, плывущих в обратную сторону людей, задыхающегося от гари города, прочь от унылого пейзажа с одиноким высохшим вязом и приструненной к нему безвесельной лодкой…

Понравилось?

Проголосовало: 8 чел.