- Ну почему ты не такой, как все? – с сожалением сказала она, – если бы ты был таким, как все, всё бы у нас было в порядке. А так...Вечно у тебя странности....

- Странноватости, - поправил я.

- Ну, вот видишь, я же говорила...

- А "как все" – это как?

- А ты не знаешь? Нет, конечно же, не знаешь, откуда тебе... Вот, например, ты что делаешь, когда утром встаёшь?

- Утром? Ну... по комнате хожу, воздух телом пробую. Пытаюсь разузнать у дня: каким он собирается стать...

- Да..., - по её виду было ясно: она прилагает героические усилия, чтобы меня понять: для того, чтобы помочь. – А ты бы, вместо этого, зарядку бы сделал, зубы почистил, кофе сварил...

- Я чай пью.

- Ну так чай.

- А потом?

- Потом?

- Ну да, что потом? После чая. Опять зубы почистить?

- Суп с котом, вот что, - она начинала кипятиться.

- И пироги с котятами, - в тон ей добавил я, но тут же добавил, - нет -нет, это для меня невозможно, ты же знаешь, как я люблю кошек...а котят – так и...

- Послушай, я вот, никак понять не могу, ты это всё серьёзно или придуриваешься? Если серьёзно – то тебе в психушке – самое место. А если придуриваешься, спрашивается: зачем? Чтобы девушку наповал сразить своей оригинальностью? Так ты уже сразил. Самое время возвращаться к себе самому, настоящему, понимаешь?

- Э-э... – я задумался. Просьба была сложной..."К самому себе настоящему"?С тем же успехом она могла бы меня спросить:"Ты – кто?" или "Ты – зачем?"

- То есть, ты хочешь сказать, что я не должен больше интересоваться у дня: каким он собирается стать? Или, например, у дождика: чувствует ли он разницу, когда поливает цветы или завод?

- Ну вот, видишь, понял! И, кстати, насчёт завода. Ты когда работать пойдёшь? На тот же завод, хотя бы...

- Так я, ведь, всё время работаю. Даже много. Только это всё как-то...незаметно. Внешне, я имею ввиду.

- А ты так работай, чтобы заметно было, понимаешь?

- То есть, ты хочешь сказать, что я должен всё это не в комнате у себя делать, а прилюдно? Выйти, скажем, на улицу, и вслух спросить у дождика, что он чувствует, когда...А что, это идея! Завтра же и попробую.

- Это я сама виновата: что с придурком связалась. Я тебя последний раз прошу, попробуй стать нормальным. Хотя бы наполовину. С той, другой ,я уж как-нибудь справлюсь...А? Попробуешь? Для меня.

- Для тебя? Всё, что угодно. На половину? Ладно

* *

*

На завтра я встал и посмотрел в день. Он, как всегда, был новый. Я вовремя напомнил себе, что обещал сократить странноватости ровно наполовинку. Поэтому, я попробовал воздух телом, но не стал выпытывать у дня, каким он собирается стать. Сам он, разумеется, этого мне не сообщил. Воздух был не так, чтобы очень уж, но вполне.

Тогда я решил: будь, что будет!, и вышел на улицу, в полную неизвестность нового дня.

Естесственно, шёл дождик.

- Здравствуй дождик! – громко сказал я, но не стал расспрашивать его о тонкостях самочувствия: обещание есть обещание.

Я посмотрел на завод слева и на цветочную клумбу справа. Клумба была лучше."Почему? – спросил я себя, - Почему клумба кажется тебе лучше?" – "Ну, во-первых, клумба – она разная: синяя и белая и сиреневая и бордовая и оранжевая..." – "Завод тоже разный, - возразил я самому себе, - он и прямой и угловатый, и железный и бетонный("белезный" и "жетонный" – было бы лучше, - отметил я про себя), он прочный и солидный, он пышет уверенностью в себе...Пойди на него работать – и будущее твоё обеспечено." – Я изо всех сил старался стать нормальным.

- Простите, пожалуйста, - раздался тоненький голосок, но вы настолько глубоко заблуждаетесь, что даже до нас дошло. Мы бы промолчали, как обычно, но очень уж обидно.

- А вы кто? – спросил я, - клумба?

- Мы не вся клумба, мы лютики! – ответила звонкая разноголосица. Я, как раз стоял около них.

- Очень приятно. Вы очень красивые.

- Спасибо, мы знаем. Так вот, послушайте, нам было бы не так обидно, если бы это был кто-то другой, но вы, который так любит дождик – ну почти, как мы...Очень обидно, понимаете? Тем более, что мы же знаем: вы насильно пытаетесь себя убедить. На самом деле, вы, ведь ,так не думаете, правда, ведь? – с надеждой спросили лютики.

Я был смущён: с одной стороны – обещание сократить странноватости до половины и попытаться стать, по возможности, норамальным, но с другой стороны – лютики...

- Объясните мне, пожалуйста: почему вы лучше завода, - попросил я. – Только так, чтобы я понял.

- Он плохой! Он злой! Он вредный! – закричали голоски наперебой.- Он шумит! Он плохо пахнет! Он заслоняет свет!

- Ну хорошо, хорошо, - сказал я, - я понял. – А вы?

- Мы красивые, мы добрые, мы разные, мы дружные, - опять зазвенели голоски. Но был среди них один – самый тоненький. И, может быть, поэтому, пробился он сквозь общий хор. – Мы живые! Если ты пойдёшь работать на завод, ты нас разлюбишь!

Я посмотрел на лютики и увидел, что они все мокрые, но не от дождя, а от слёз. Лютики плакали. Плакали от обиды и от страха потерять друга.

- Я понял, - сказал я лютикам. – Не беспокойтесь, я не пойду на завод.

* *

*

Я сидел дома, пил свой любимый чай и записывал всё это. А ещё я думал, что, кажется, понял дождик: он одновременно живит лютики и гасит завод.

Раздался телефонный звонок.

- Тебя видели! – закричал обличительный голос. – ты стоял и разговаривал с клумбой! Это, знаешь ли, совсем уж...

- Скажи, - сказал я, - что делает твой завод? То, что он делает дым, я видел. И шум. Запах, по-моему, тоже есть. А ещё что?

Голос в трубке молчал

- Нет, ты скажи, не может же быть, чтобы ты не знала: ты, ведь, там уж который год работаешь...

- Яды он делает. Яды, понятно?

- Яды? – переспросил я растерянно, - Какие яды?

- Химикалии, для сельского хозяйства. Пестициды, против вредителей разных.

- То есть, он животных и растения травит?

Голос молчал.

Я повесил трубку. Но голос остался во мне. Он сказал:

- Клумбу твою, между прочим, тоже люди сделали.

- Те, что на заводе работают? – спросил я.

- Нет, но это не важно!

- Важно, - ответил я голосу. – Очень даже важно.

И голос исчез Навсегда.

* *

*

Я стоял у окна, смотрел на клумбу и спрашивал у дня: каким он собирается стать?

День пожеманничал слегка, а потом показал мне картинки:

- ёжик с листьями на спинке и с носиком топает по делам...

- лужицы разноцветных зонтиков(вид сверху) толпятся у входа в кино...

- луч солнца меж двух туч косым столпом упал точнёхонько на яхту в море...

- порыв ветра срывает со старых лип стаю воронов, швыряет их в простор и они летят – чёрные на сером, - точно хлопья сажи....

- целое семейство маслят, примостившихся под большим мшистым камнем у двойной сосны...

- Смотри-ка, протянул я дню, вот, ведь ,ты каким оказывается , будешь...Хоро-о- о ошим! – Я знал, что день всегда будет таким, каким собирается стать: мы оба старались сдерживать свои обещания.

Я оделся и отправился в поход за маслятами: я отлично знал это место.

ЕСЛИ БЫ Я ЖИЛ ВЕЧНО .

- Если бы я жил вечно, я бы творил миры, - сказал я и запустил гальку прыгать по волнам. Галька прыгнула разок и булькнула.

- Для того, чтобы творить миры нужно уметь творить. Как минимум, - сказал Рустик веско. – Одной вечности тут недостаточно. – И он запустил свою гальку. Галька пропрыгала семь с половиной раз.

- А ты как думаешь? – спросил я Лёну. Мне по зарез важно было знать, что она думает. От этого зависело, буду ли я жить вечно, и буду ли жить вообще. Лёна явно догадывалась об этом, поэтому отвечать не спешила. Она зыркнула своими зелёными глазищами, задумчиво почесала конопатый нос и, наконец, сказала:

- Вечность – это же не просто очень долго, это – всегда, правда? А раз всегда, значит и всё. И везде. И как угодно. Значит, всему будет время научиться. И творению, в том числе.

- Ничего подобного, - возразил Рустик, сделал себе подушку из песка и лёжа на животе, обхватил её руками. – Вечно живя, можно заниматься вечным ничегонеделанием – просто быть. Как камень. И что тогда? Ничего! Творение – это изобретение нового, это развитие старого, это изменение, в о всяком случае. Поэтому, для начала, нужно научиться изменять. И изменяться.

- А что изменять? – спросил я подозрительно: по опыту я знал, что Рустик ничего просто так не скажет, небось, просчитал уже всё на десять ходов вперёд, вырыл яму-ловушку и замаскировать успел, знаю я его...

- Ну...что изменять – протянул он в деланном раздумье, – погоду, например...или, там, ландшафт...

- ...или характер, - добавила Лёна.

- Это уже не изменять, а изменяться, - нравоучительно проговорил Рустик, - но тоже сойдёт. Для начала.

- А как? То есть, куда? То есть, в какую сторону? Что, ты, скажем, был весёлым и добрым и вдруг изменил себя на хмурого и злого?

- А что, разве не может быть? Вполне! – сказал Рустик.

- И это ты изменением называешь? – спросил я. – Не изменение это совсем, а измена. Самому себе измена. А я на это не готов! Никогда я не изменю самому себе. Да и другим – тоже! – сказал я с неожиданным для себя самого жаром и ощутил на себе взгляд Лёны. Она смотрела на меня как-то странно, словно впервые увидела или узнала.

- И ещё, - я уже не мог остановиться, - выжечь лес – это новое? Убить зверя, отнять жизнь – изменение, да? Ну так вот ,не желаю я такого изменения! И не творение это вовсе! Творение – это не просто изменение, это – хорошее изменение, доброе, ценное и...красивое! Вот – красивое! И чем больше красоты – тем больше творения. И чем больше творения – тем больше жизни и тем больше вечности.

Я посмотрел на Рустика и поспешно добавил:

- И не говори мне, что вечности не может быть больше или меньше!

Наверное, впервые видел я Рустика растерянным, причём, смотрел он не на меня, а куда-то вбок от Лёны. Электричество, исходящее от неё ко мне, задело его краем волны и он обжёгся. Обжёгся и понял. Очень он смышлёный, Рустик.

Он тут же вскочил, отряхнулся ,как собака и с него полетели во все стороны брызги песка, электрических искр и досады.

- Пошли ежевику рвать! – крикнул он и, не дожидаясь ответа, пустился к оврагу.

Я стоял против Лёны, а она всё также неотрывно смотрела на меня. Тогда я сделал шаг ей навстречу, и ещё один, и остановился близко-близко, и заглянул прямо в её невозможные глаза. Они были распахнуты настежь и все сплошь в рыжих крапинках. Крапинки закружились, стали солнцами, свились в спиральные туманности...Лететь в них было легко и безвоздушно, сердце не билось, времени не было...

- Я знаю, что такое вечность, - прошептал я. – Вечность – это ты. И я хочу в ней жить. Подари мне вечность.

- А что ты будешь там делать? – донеслось до меня отовсюду.

- Я буду творить. Я наполню её жизнью, добром и красотой. Я...

- Бери, - сказала она просто. – Я дарю тебе вечность. Она твоя.

Глыба сердца у меня в груди вспыхнула сверхновой. Я стал солнцем и светом и миром.

- Я – Солнце! – закричал я, - я ветер, я – звёзды, я – всё!

Я схватил гальку и запустил её в пляс. Галька подпрыгнула 798 раз, набрала скорость и взмыла в небо. И даже там продолжала подпрыгивать от избытка жизни.

- Ты сотворил племя крылатых галек, - возвестила Лёна.

- Это перелётные гальки. Они летят к дальним гнездовьям. Это в созвездии Пса, - пояснил я.

* *

*

Мы лежали, обнявшись, на песке и глядели в вечности друг друга.

- Я понял, откуда у тебя рыжинки в глазах, - сказал я, - твои глаза – Зелёные Дыры: они всасывают веснушки и...

- Ничего ты не понял, всё как раз наоборот: они Великие Сеятели: веснушки вызревают в них крапинками, а по ночам выбираются по векам наружу, из-под ресниц. Поэтому, у меня ресницы такие рыжие.

- А...,ясно. Я ещё новичок в твоей вечности. Ты мне себя откроешь?

- Ты сам будешь меня открывать. Вечно. А я – открываться и обнаруживаться.

- И ты всё время будешь другая и разная и новая?

- Всегда, - пообещала она.

- Господи, я и не думал, что вечность – это так много!

- И так близко.

.....

- Скажи, а мы сейчас две вечности или одна?

- Мы одна двойная вечность.

-Ага. Скажи, а у тебя тоже голова кружится?

- Да.

- А почему?

- Потому, что мы вращаемся в пространстве.

- Точно. А почему у тебя вот здесь бьётся?

- Потому, то ты глупыш.

- Ага.

....

- Смотри, гальки летят к северу.

- Это они на дальние гнездовья.

- Они там птенцов будут высиживать? На севере?

- Не птенцов – галькецов. И не высиживать, а вылёживать.

- Точно. Вылёживать. Как мы?

- Почти. У них это чуть-чуть иначе...

- Давай полетим к северу.

- Прямо вот так, обнявшись?

- Конечно!

- Давай!

И мы полетели.

16. 11 .04.

ОН и ОНА.

ОН.

Он жил. Стены в книгах и картинах, ковёр, свечи.

Нередко, он подолгу застывал перед зеркалом, не любуясь – созерцая, выискивая.

Ибо самой большой загадкой дня него был он сам. Кто он? Откуда? Зачем? Какова тайна его происхождения и появления на свет? Почему он тут и теперь?

Он бродил по городу, наматывая на подошвы вервие пыльных улиц, паутину туманов, морось дождей...Каменными ущельями, во тьме неоновых реклам, вдоль букетов светофоров и соцветий фонарей, мигания витрин и пропастей высотных зданий...мимо...мимо...

Он заглядывал в глаза ночных незнакомок, с лицами зелёными и серебряными в неверном свете и читал в них пустоту, одиночество и томленье...

"Манекены, - говорил он себе, - манекены сбежали с витрин и бродят по городу. Но почему так много?"

Когда квази-жизнь уже грозила захлестнуть его нейлоновой удавкой, а пустота в нём ширилась полыньей, тогда, одним внезапным неуловимым движением он сворачивал на бульвар Непорочных Душ.

На третьем пролёте слева рос огромный вяз, необхватный, добрый.

Он притрагивался к нему рукой, вдыхал аромат плесени и, обходя его в пол-оборота, вёл пальцами по мягкому мху...

По ту сторону вяза всегда оказывался парк. И всегда – предзакатный.

В парке был пруд, на пруду – утки, на утках – закат. Утки плавали парами – уточка-селезень, уточка-селезень. Зачарованные закатом, они проплывали по пруду, вглаживая закат в воду, меся её лапками. Настоянный на закате, пруд, и после наступления сумерек, теплился собой, ронял отсверки кармина в глубокую синь

Отсверки запечатлевались на его сетчатке, и когда он возвращался назад темнеющими аллеями, глаза его,- обычно голубовато-серые,- всполыхивали закатными угольями, как зёрнышками граната.

Так, напоённый закатом, и приходил он домой. Дом гляделся в него очами зеркал, читал отраженья заката и уток, преисполнялся ими и обещал в ответ ужин и вечер.

* *

*

-Что слышно? – спрашивали его знакомые.

-Смотря к чему приложишься ухом,- отшучивался он.

-И к чему же прикладываешься ты?

-К себе самому, как правило.

-И что слышишь?

-Гулкость.

Да, гулкость....

Он слушал музыку и тишину в себе самом, сопоставлял их с другими и внешними, пытаясь постичь различия и вывести закономерности. Результаты, как правило, бывали неоднозначны.

Он пробовал ощущения на вкус, цвета наощупь, предчувствия на слух.

Он созерцал пространства, изыскивая пути в нездешнее-навсегда. Всякий раз он возвращался иным.

Мир представлялся ему цветком дороги, бутоном полей и лучей. Он был простым и цельным в своих множествах, он виделся то тёмно-зелёным, то мягко-оранжевым, а иногда – сиреневым, особенно ближе к безвременью...

Ночами он вживал ночь, писал стихи и снил её.

Во снах она всегда была нужная, нежная ,правильная. Молчаливая в меру его молчанья, близкая мерой его близости, ускользающая в меру его нерешительности.

Ждущая.....

И красивая настолько, насколько то позволяло его несовершенство.

Со временем совершенство росло, она становилась всё красивей и....всё неуловимей....

Иногда он подходил к ней нестерпимо близко, но не настолько, что б высновидить её в явь.

"Наверное, я не там её ищу, - думал он, - или не так. В следующий раз попробую поискать вот там, где чуть фиолетовее, где что-то пушистое веет пряным....там, быть может..."

ОНА.

Она не существовала. В несуществовании ей было хорошо, как бывает только в тревожно-радостном предчувствии.

"Кто-то меня снит, я это точно знаю", - успевала она подумать, всякий раз пробуждаясь по ту сторону зеркала. И всегда бывала она чуть другой,в зависимости от угла прикосновенья, степени проницанья, близости полноты....

Но то ли веры, то ли надежды недоставало и, трепеща на грани воплощенья, она возвращалась в не-явь.

"Он просто недостаточно меня любит,- мелькало у неё в потьмах,- он не совсем в меня верит, иначе, он снил бы меня вернее...почему он не ищет меня вот там, там, где сиревеет что-то меховое, что пышит душистым? Ну почему?!"

Он? Почему "он"?Она была в этом уверена.Что-то в ритме самих поисков, в пульсации касаний, в узоре миражей безошибочно говорило ей о том,что это "он",что он ищет её и только её, что только она ему и нужна и, что она...она сможет по-настоящему быть только такой, какой высновидит её он.

* *

*

Наступала ещё одна ночь.

Там, сбоку, лиловело нечто сиренево-фиолетовое, пушисто-меховое, что пышало-веяло так пряно и душисто.

Счастье было неминуемо