В комнате темно и тихо. Мои мысли текут медленно и сонно, как янтарные капельки мёда по хрустящей хлебной корочке. Здесь так хорошо, тепло и уютно, и приятная тяжесть подступающего сна так нежно щекочет ноздри своим тоненьким чёрным пёрышком. По всему телу разлилась ленивая дремотная тяжесть, знакомая каждому любителю поваляться летом на солнышке: то самое состояние, когда можно запросто принять известие о конце света, при условии, что тебе не придётся изменять удобную позу.
Темнота вокруг густая, тёплая и вязкая, у неё, кажется, даже есть свой особый, почти неуловимый и ни на что не похожий запах. Тьма - это кровь ночи струящаяся в огромном теле мира, и несущая к её древнему сердцу живительный эликсир, состоящий из видений спящих и мыслей засыпающих. Никаких соображений на тему того, к какой из этих двух категорий в данный момент отношусь я у меня нет, и по большому счёту, мне это безразлично, просто тусклый прямоугольник окна, застрявший в тягучем, пряном сиропе ночи по-прежнему кажется мне знакомым.
Зато того, кто стоит за окном ,я не знаю.
Тьма не прилипает к нему, поэтому она не мешает мне видеть его довольно отчётливо. Он пришёл ко мне.
У него красивое тело зверя, а лицо какое-то неопределённое - лицо, о котором нельзя сказать ничего, кроме того, что оно есть. Глядя на него я ощущаю, как остатки связных мыслей рассыпаются серебристыми, как слёзы при лунном свете, бусинками и застревают в густом бархатистом ворсе бредовых метафор и ничего не объясняющих эпитетов. Его голова кажется мне древним надгробным камнем, с которого время слизало священные знаки, оставив в замен зыбкую тайнопись вмятин и трещенок, сквозь которые проглядывает что-то (или ничто?) не выразимое никакими словами, потому что оно существовало прежде слов, и именно с помощью слов было некогда покорено и приручено.
Он делает шаг в комнату - звук получается тихий и мягкий, а вязкая темнота чуть вздрагивает и покрывается мелкими атласными волнышками, которые собираются в углах, или прилипают к невидимым паутинкам под потолком. Я смотрю на него со странным безразличием, хотя и понимаю, что всё это - сплошное притворство.
Я лежу на спине, чуть наклонившись влево. Ленивым движением отбрасываю покрывало не отрывая при этом взгляда от гостя. Он делает ещё несколько шагов, и теперь уже нависает надо мной, как неопределённое предчувствие.
Ничто не нарушает моего отрешённого спокойствия - ни бесплотные призраки любопытства, тревоги и сумрачной сладости (вовсе не сами эти эмоции, а скорее их отдалённое эхо - путанные воспоминания о том, что я умела испытывать нечто подобное), ни горячий, пульсирующий клубок сжимающий мои внутрености в предвкушении прикосновения его руки к моему распластанному, ничем не защищённому телу.
Я не хочу защищаться от него.
Мне известно, почти наверняка, что сейчас случится. и я жду этого. Не так жду, как ждут другие девушки, как в другом месте и в другое время могла бы ждать я сама, а так, как мог бы ждать чего-то недавно распустившиййся алый тюльпан, или налитое спелостью яблоко на отяжелевшей ветке.
Он садится на край кровати, продолжая изучать меня непроницаемым взглядом. Я чувствую себя окаменелой и неподвижной, в то время, как моё тело послушно изгибается под глянцевитой тяжестью складок тёмного шолка, струящихся из его глаз.
И он протягивает ко мне руку...
Рука приближается медленно - пальцы ощупывают ночь, крадутся, замирают, продолжают движение ещё осторожнее, распутывая по пути её нежные, клейкие волоконца. Пока это продолжается, я испытываю невыносимое желание услышать его голос, в существование которого сейчас почти готова поверить. И это желание тоже испытывает меня - жестоко пытает, болью отзываясь в каждой клеточке тела и в каждой мысли, пока не подходит к концу одна из множества крохотных бесконечностей, составляющих эту ночь.
Его пальцы наконец касаются чувствительной кожи моего живота и никаких желаний больше нет, ничего вообще больше нет у меня кроме этой ночи, а всё, чем я когда-то была, как и всё, чем могла бы стать исчезло огончательно и безповоротно.
Ледяное прикосновение. Маленькая вмятинка на коже под его указательным пальцем, а потом сопротивление совсем исчезает, и так пугающе легко внутрь меня, сквозь меня, как сквозь воду. Он делает плавное круговое движение пальцем и я ощущаю, как он напитывается моим живым теплом, это похоже на замороженную вишню, которую посасываешь и перекатываешь во рту, пока не растает упрямая льдинка, выпуская на язык струйку обманутого временем сока.
Он поднимает руку и смотрит на густые дымчато-чёрные капельки меня оставшиеся на ней. Теперь он похож на ребёнка добравшегося наконец-то до лакомой баночки бабушкиного варенья: щурится, слизывает меня с пальцев, улыбается довольной, пружинистой улыбкой, от которой покрывается узором мелких трещинок его лицо. Эта сеть быстро разрастается, оплетает во всех направлениях обманчиво-прочное тело, делая его похожим на картинку-головоломку, составленную из слишком мелких деталей. А потом кожа начинает отслаиваться и осыпаться, то сухими осенними листьями, то просто истлевшей трухой оседая на пол и простыни, но только не на меня...
Под кожей ещё одна маска - слишком яркая, карнавальная и мало кого способная обмануть пародия на человеческую плоть, на жилы и вены, на кости, на цветные внутренности. Во всём этом нет ни капельки жизни, как в макетах в классе анатомии, но это отличное укрытие для того, что спрятанно внутри, и мне хорошо от того, что вернулось прежнее безразличие, потому что совсем скоро оно больше не будет спрятанно от меня.
Сложенные "лодочкой" ладони без кожи плывут ко мне по невидимой реке сбегающей вниз с пологого холма, раскачиваются на волнах, кренятся, и тонут где-то у меня под рёбрами, погружаются глубже и глубже. Нет, лодка вовсе не тонет, она может плавать под водой, она специально оборудованна для того, чтобы доставать со дна сокровища... или утопленников.
Пригоршня наполнена густым, тёмным и тёплым. Вздрагиваю, как бездомная устрица, стыну, перламутрюсь, покрываюсь тоненькой, восковой плёночкой. А мой жадный гость прячет в ладонях лицо и я растекаюсь по чужому телу, обволакиваю, укутываю и собственное тепло покорно отдаю ему и ночи, смешиваясь с ними... забывая...
Он не спешит - вычёрпывает меня медленно, ничего не оставляя взамен, наслаждаясь смятением маленькой серебрянной рыбки, мечущейся в пустеющем аквариуме. Аквариуму всё равно, есть в нём вода, или нет, а рыбка не помнит моря и пустоты не знает; ей бы теперь испугаться, но она, кажется, забыла, как это делается - от страха, наверное.
Торжественно и плавно его ладонь вплывает в плавленную бронзу моей левой руки. Рука немеет; безжизненная и немая лежит теперь вдоль тела, а её украденный голос наполняет криком новорождённого подушечки чужих пальцев, лёгкими, полными летних вздохов реками оплетает запястья, неразличимым голосом цветочной росы поднимается от локтя к плечу.
Его движения так завораживающи, так недосягаемы и непостижимы, так нереально красивы, что моё растерянное, но всё ещё такое живое, упругое и тёплое тело ни единой косточкой или жилкой, ни единым волоском даже не способно им помешать. Вот я, всю жизнь ждавшая чудес и чудовищ, лежу на обесцвеченной мраком простыни, и совсем также обесцвечиваюсь, становясь частью одного из них, бес сожалений отдавая ему свою реальность, а оно просто берёт то, чего ему не хватает.
Всё меньше меня остаётся в этой привычной оболочке. Ещё несколько минут, несколько изысканных движений, и закончусь, последней щепоткой отведённого времени высыпльюсь в чёрную пропасть из половинки разбитых песочных часов. Неотвратимая пригоршня уже висит над лицом, лишая меня последнего взгляда в единственный прямоугольный глаз сумасшедшего неба. И снова внутрь: глубоко, жадно, до самого дна. На коротком (слава всем богам и демонам, действительно коротком) пути между двумя каменно-спокойными лицами, захлёбываюсь неведомой и страшной свободой, дрожу во всё ещё чужих ладонях, ярко, как никогда ярко, невыносимо ярко ощущаю чудовищную красоту ночи.
А где-то в глубине почти пустого, отрезанного от внешнего мира тела ещё что-то осталось... Уже и не жизнь даже, а просто пронзительно-зелёная линия прерывистого пульса на кардиографе, или те самые решающие девять граммов, отделяющие живых от мёртвых. Он опять зачёрпывает от груди, и мне так странно ощущать как перестают вибрировать и провисают внутри бесчисленные струны натянутые во все стороны от сердца, и страннно от того, что больше не нужно дышать. - "Наверное, это смерть". - Думаю я, и тут же каким-то неожиданным чутьём распознаю подделку, искуссную иммитацию, пародию, подмену, обман, туман, ядовитую ложь, ложный яд, всё что угодно, только не смерть. И дело тут не в том, что тот, кто пришёл ко мне не уйдёт, пока ни возьмёт всё, что ему нужно, пока не вычерпает меня всю, не оставинв на дне ни капли, а в том, что где-то у меня внутри тоже есть ложь. Дело в том, что он черпает из чаши БЕЗ ДНА.
Последнее погружение. Последние чуткие капельки соскальзывают с пальцев и причудливыми изгибами скользят между лопаток, аккуратно вливаясь в мельчайшие вмятинки костей и позвонков. Вот светлеет, преобретает упругость его новая кожа. И уже совсем живыми, твёрдыми и горячими пальцами он на прощание касается её губ. Она лежит тихая и тёмная. Она скорлупка, всё ещё сохраняющая форму семечки, но пустая внутри.
Ему пора уходить. Он взял здесь всё, в чём нуждался, и даже немного больше.